— Неужто Моргот спит? Вы обознались.
— О нет, — возразил Торондор. — Если б Орлы Манвэ могли так ошибаться, давно бы уже, о король, тайна твоя была бы раскрыта.
— Значит, речи твои сулят лихо, — отвечал Тургон, — ибо это может означать лишь одно. Даже Хурин Талион склонился пред волей Моргота. Сердце мое закрыто.
Торондор удалился, а Тургон долго сидел задумавшись, и смутился он, припомнив деяния Хурина из Дор–Ломина; сердце его открылось, и он послал к орлам с просьбой сыскать Хурина и, буде возможно, принести его в Гондолин. Но было поздно, и никогда больше не увидели они его, при свете ли дня, во тьме ли.
Ибо Хурин стоял в отчаянье пред безмолвными скалами Эккориата, и заходящее солнце, пробившись сквозь тучи, окрасило алым его седые волосы. Тогда он громко закричал, не боясь, что его услышат, и проклял безжалостный край; и вот, встав на краю пропасти, воззвал он громко, глядя туда, где был Гондолин: «Тургон, о Тургон, припомни Топи Серех! О Тургон, неужто не слышишь ты меня в потаенных своих чертогах?» Но ни звука не раздалось в ответ, лишь ветер свистел в иссохших травах. «Вот так же свистел он тогда на рассвете в топях!» — молвил Хурин, и в этот миг солнце село за Теневым Хребтом, тьма объяла его, ветер стих, и безмолвны стали пустынные земли.
Были, однако, уши, что слышали слова Хурина, и вскоре весть о том дошла на север, к Черному Трону; и усмехнулся Моргот, ибо знал теперь достоверно, где находятся владения Тургона, хотя ни один его соглядатай не смог до сих пор, благодаря орлам, пробраться в край за Окружные Горы. Таково было первое лихо, причиненное освобождением Хурина.